«С диагнозом как у жены живут около года», «я дочь за руку взял и тяну в одну сторону, а жена в другую». В Театре драмы Кузбасса показали спектакль, в котором сценаристом была жизнь, а актёрами — обычные кемеровские мужчины. Зрители рыдали, смеялись и снова рыдали. Я тоже сидел среди них, и вот чем меня зацепили непрофессиональные актёры.
Я стал отцом в 26 лет, и мне казалось, что поздновато. В серьёзных решениях всегда старался отделить свои желания от того, что говорят друзья, родные и телеведущие. Вокруг говорили, что на бюджет не поступить, всё куплено — но я поступил. Что от армии надо косить, потому что она ничего не даёт — но я отслужил. Что прежде чем жениться, надо года три пожить вместе и притереться — но я женился сразу. Что прежде чем родить, надо купить квартиру, машину и построить карьеру — но я решил, что если к 26 годам не построил, то, видно, судьба. Кто-то скажет, что я поступал необдуманно. Я не знаю, что на это ответить. Вообще-то я сам сомневаюсь, правильно ли поступал, а детей у меня уже двое. Может быть, стоило подождать, и сейчас не пришлось бы экономить, высматривая продукты по акции?
«Встаньте, если вы считаете, что быть отцом тяжело», — загорается надпись на заднике сцены Звёздого зала. Я рефлекторно привстаю, но в процессе понимаю, что слова обращены не ко мне, а к отцам на сцене, и плюхаюсь назад. Под лучом проектора на лавке сидят в ряд пятнадцать мужчин разного возраста и профессий — инженер, спортсмен, предприниматель, юрист, строитель… Надписи меняются, и мужчины встают — каждый раз разные. «Встаньте, если вы осознанно хотели ребёнка» — встают не все. «Встаньте, если отцовство лишило вас многих жизненных перспектив» — эти садятся, но встают другие. Слова о воспитании, заработках, любви меняются семнадцать раз, и всякий раз состав сидящих тоже меняется. Только один раз поднимаются все до единого: «Встаньте, если вы согласны, что ребёнку нужен отец».
Я переживал, что тяжелее всего будет первым вышедшим на сцену — вдруг перенервничают, забудут слова. Но режиссёр Антон Остапенко схитрил: после флешмоба с лавкой под луч софита усаживается юрист Павел Турукин. Он, конечно, не профессиональный актёр, зато он ещё и музыкант, солист кемеровской группы «Якин Фанки». А значит, волнуется на сцене меньше всех.
Павел рассказывает о разгульной рокерской юности, вписках, попойках, друзьях. А ещё о том, что подталкивает в юности не оглядываться: об агрессии отца, о раннем разладе, непонимании родителей и нежелании понимать. О позднем браке, о чуде рождения дочери, о том, как цепкая детская рука становится якорем, который возвращает тебя в жизнь: держишь её и едва ли не впервые понимаешь, что больше тебе никуда не хочется сбежать — тебе и здесь хорошо.
— Я ей пел колыбельные. Ну как колыбельные… Виктора Цоя пел. Просто плохие слова менял на хорошие. Вместо «печаль» пел «мечта», вместо «кровь» — «любовь», — улыбается Павел, теребя рукав.
Я понимающе улыбаюсь: я тоже, исчерпав небогатый запас колыбельных, пел детям песню о Щорсе, пропуская слова про кровь и кордон. Музыкант убаюкивает зал, тихо звучит гитара… включается свет! На сцене Алексей Жабреев — учитель физкультуры. Лирика кончилась: он громкий, шумный и весёлый. Держит микрофон как стендап-комик, жестикулирует, рассказывает о переживаниях в первые дни после родов. Как сын не мог нормально удержать сосок жены, срочно понадобились специальные накладки, и он с приключениями их добывал и нёс. Режим, кормление по часам, советы из интернета, ошибки молодых родителей — Алексей местами не доигрывает, но это не слишком мешает. Ведь это не сценарий, а истории из жизни. В зале хохочут, испуганно-сопереживающе замирают и снова хохочут.
Ловлю себя на том, что не пытаюсь оценить игру актёра и мастерство сценариста, а просто слушаю, разинув рот. Понимание, что перед нами не вымышленные, а реальные истории здорово смещает зрительский фокус. Мужчинам очень сопереживаешь: во-первых, потому что они перенесли всё это, во-вторых — потому что должны об этом сейчас рассказать. Это как-то держишь в голове, представляешь, как они нервничали за кулисами, и нервничаешь тоже. Ведь рассказать о событии означает пусть чуть-чуть, но заново его пережить.
На деле филигранное вмешательство сценаристов, конечно, присутствует. В жизни такие истории длятся по полчаса, а в «Отцах» укладываются в пару минут. Из них отжали воду и грамотно расставили всё самое интересное. Позднее ведущий драматург Яна Орехова уточнила — режиссёрская команда провела над уже собранными интервью более 50 часов чистого времени, чтобы мы услышали то, что услышали.
Яркий свет снова гаснет, балетмейстер Алексей Коновалов рассказывает, как это страшно — когда болеют дети. Его слова звучат в записи, а со зрителями он общается танцем, и это делает понятнее первобытный, животный страх перед болезнью и смертью. Глядя, как взлетает на цыпочках, словно разжатая пружина, тело танцора, и как, обмякнув, вдруг падает и сжимается в комок, я ловил родительские флешбеки. Когда вроде бы обычную простуду сменяет пневмония, и ты гладишь и гладишь детскую спину, и говоришь, что мама скоро вернётся, гонишь из головы всякий кошмар, но кошмар туда упрямо лезет. «Лучше бы мне плохо было», — говорит Алексей в записи, Алексей на сцене лежит на полу, обнимая себя за плечи, а я вспоминаю, как силой держал рыдающего, вырывающегося сына в кресле стоматолога и думал: лучше бы меня сейчас сверлили всеми свёрлами мира.
Тему боли и бремени невыраженных отцовских чувств продолжает тренер по дзюдо и психолог Марат Исматов.
— Нам с детства льют такую дурь: не плачь, ты же мальчик, ты сильный, ты должен. Но никто не объясняет мальчику ни в пять, ни в восемь, ни в двенадцать лет — как ему не плакать? Как ему с этим справиться? Ведь он же всё чувствует.
История Марата — о том, к чему это приводит, когда мальчики вырастают и сами становятся отцами.
— Мой первый брак завершился предательством. Я прямо застал их, как в кино. Ей было выгодно, что дочь останется со мной. Но потом заскучала, стала просить привезти ребёнка…
Марат рассказывает, что супруга пожила с дочерью недолго, а потом чуть ли не среди ночи привезла и попросила забрать обратно — как ненужный материал, без вещей, с дырой на колготках. Он стал растить дочь один, хотя все вокруг говорили: ты мужик, а дочери нужна мать. И он искал именно так: не себе жену, а дочери — мать. Но когда нашёл, влюбился, женился, и жена забеременела — они с ребёнком не поладили.
— Она сказала: «Всё, я больше не могу. Я не справляюсь. Это твоя дочь, уже большая, ей восемь лет. А это наш ребёнок, ещё не рождённый. Решай». А что решать? По сути, я должен был выбрать между двумя детьми, — говорит отец с долгими паузами.
И Марат выбрал. Выбрал ещё не родившегося ребёнка, а дочь — куда её? Отвезти матери. Как ненужный материал. Только в этот раз — без дыры на колготках.
— Я сам отвозил дочь к бывшей жене. Я её там оставляю, а она спрашивает: «Пап, ты меня оставляешь? Зачем?». А у меня нет ответа…
Зал сидит тихо-тихо, рубашка на мне прилипла к стулу, рядом кто-то украдкой утирает слёзы. Я пытаюсь примерить на себя: а как бы я? А если бы мне? Страшно даже представить. Не хочу представлять.
— Сейчас она уже взрослая, и у неё всё в порядке, — говорит Марат. — Ну как в порядке… это я так решил для себя, что в порядке. Мы не так часто виделись потом. Пять лет назад ездил к ней, хотел о многом поговорить, но она не открыла мне дверь. Тогда я понял: это всё. А во второй семье у нас тоже родилась дочь, мы переехали в новую квартиру и я делал там ремонт. Помню, шлифую эти стены один, а мне так больно, такая тоска… тру стены, плачу, слёзы льются — не остановить.
Мужчины тоже плачут, у них тоже есть чувства — это был лейтмотив многих монологов. Участники театрального эксперимента так и сменяли один другого — молодые отцы и уже пожилые, многодетные и будущие. В тринадцать монологов и один диалог между отцом и сыном уместились десятки болевых точек. И смертельная болезнь, и измена жены, и приёмный ребёнок, и делёж детей при разводе — в самом худшем варианте, с криками, скандалом и вырыванием ребёнка друг у друга.
Спор о детях возникает далеко не всегда: многие отцы при разводе и сами рады бросить ребёнка, а в худшем случае само его рождение становится причиной развода. Но есть и другие отцы — любящие своих детей. Декларация прав ребёнка между тем подчёркивает, что детей можно разлучать с матерями только в исключительных обстоятельствах. Поэтому судебная практика немилосердна к чувствам любящих отцов: если мать не запойная алкоголичка, детей почти всегда оставляют с ней.
Но полицейский Александр Лавренов с этим не согласен. Он спрашивает со сцены: кто решил, что мама лучше, чем папа? Кто решил, что при разводе кто-то чужой согласовывает отцу часы, в которые он может видеть своих собственных детей?
— Когда Алёне было девять, а Серёге два, мы с женой расставались. Она решила уехать в другой город. Это я сейчас понимаю, что она сбегала от меня… от того, что было связано со мной, с моими заскоками. Я не идеален. Так вот, жена сказала: «Я детей с собой заберу». А я сказал: «Не заберёшь». Для меня это была трагедия. От обиды друг на друга мы и поговорить-то не могли. А каждодневный диалог с самим собой просто в тупик меня заводил. Мои, мои родные, любимые дети, куда она их повезёт? Где они будут жить, что будут есть, как обустроятся? Что, если я не успею что-то сделать для каждого из них, что-то важное, что отведено отцу? Я хотел быть со своими детьми каждый день. Не тогда, когда мне разрешат, согласуют часы. А каждый день.
Жена говорила, что детям лучше с ней, а муж был уверен, что с ним. Что папа может делать то же, что и мама — готовить, стирать, убирать, и ничего в этом сложного нет. И вот развод дошёл до той точки, когда жена перед отъездом пришла, чтобы забрать детей.
— Алёна с полными испуга глазами металась по квартире, прижимала к себе любимого медведя, — вспоминал Александр, а зал опять притих. — Она вообще не понимала, что происходит. Она даже сказала: я хочу поехать с мамой. А я и ей сказал: нет. Мы вышли на улицу и делили её — как предмет, как вещь. Жена схватила Алёну за одну руку — я схватил за другую. Она тянет — и я тяну. Ир! Спасибо, что отпустила тогда. Я бы не смог…
Я снова примеряю на себя: а я бы смог? Редкая пара, прожившая больше десяти лет вместе, может похвастаться тем, что ни разу не оказывалась в пределах видимости границы развода. Может, это и есть один из предохранителей — этот ужас перед ужасом, который ждёт наших детей? Между тем Александр рассказывает, как жена отступилась, села в машину и уехала. А у отца начался долгий путь: он старался быть с детьми каждый день и дать им всё. Но они всё равно скучали по маме.
— На день рождения Алёны мы с женой решили подарить ей полёт на дельтаплане — она давно мечтала. Это было первое за долгое время наше совместное решение. Дочь летала в вышине, кричала нам, как ей классно, а мы, блин, чужие люди, стоим рядом. И с замиранием сердца глядя, как она там летает, мы почти случайно, по наитию, взялись за руки. С того времени живём и стараемся друг друга не обижать. Сейчас мой выбор сделан: я с семьёй, с женой.
Александр возлагает ответственность не на кого-то вовне — со сцены он спрашивает самих отцов.
— В какой момент мы с вами, папы, решили: «Да так проще, оставлю. Я же работаю». Кому проще? К кому этот вопрос? К мужчинам, которые так легко расстаются с детьми? К женщинам, обида которых на мужей лишает их детей времени, проведённого с отцом?
Как быть тем, для кого разлука с детьми страшнее смерти?
Истории про то, как делят детей, мы обычно слышим с другой, материнской стороны. Как скандалил, как подстерегал у школы, украл, увёз. Я спрашивал зрительниц, каково им было слушать этот монолог. Они качали головами, говорили о неоднозначных, смешанных чувствах.
— Мне было тревожно. Если бы не вот это примирение в конце, то даже не знаю. Нельзя выдирать ребёнка силой! А потом ещё оказалось, что его жена здесь, в зале сидит… — растерянно говорила одна из них.
Родственников в зале было полно — и одна из дочерей Марата, и дети, жёны, отцы нынешних отцов слушали истории о самих себе, и от этого откровенность монологов впечатляла ещё больше. В конечном счёте весь спектакль был чередой монологов, снизанных на живую нитку обнажённой, пугающей искренности. Про постановки с достоверным сценарием и игрой актёров говорят, что они демонстрируют правду жизни. Когда то, что происходит на сцене, и есть правда жизни в буквальном смысле, — она берёт за душу безотносительно слабого актёрского мастерства и отсутствующих декораций.
Девочка лет семи, увидев папу на сцене, попыталась пройти к нему в самом начале спектакля. Её перехватили, увещевая, увели. К папе не пускали целый час, и она смотрела, как папа выступал, нервничал и явно был в опасности: из-за его слов тётенька рядом даже плакала. Когда загорелся свет и новоиспечённые артисты вышли на поклон — дочь первой влетела на сцену, вцепилась в шею руками, а туловище для надёжности обхватила ногами — чтобы не увели снова. Под светом софитов папа заплакал вместе с ней.
Строитель Ринат Бадардинов рассказывал, как жена заболела раком, а он с детьми пытался хоть ненадолго забрать её из больницы, чтобы провести с ней время. Педагог и телеведущий Илья Казаков объяснял, почему он пока не отец, хотя ему уже 34 года — вспоминал детство в девяностых, зарплату отца газировкой «Буратино», говорил о страхе перед неопределённостью и давлении общественных ожиданий. Финишировали спектакль отец и сын Белослудцевы: говорили, повернувшись друг к другу спиной, отчасти с собеседником, отчасти с самим собой. Два одновременных монолога превращались в диалог — такой, какой бывает, когда люди не слушают и не слышат друг друга. Всё как в жизни, где до диалога подросшего сына с отцом часто так и не доходит, пока не становится слишком поздно.
На минорной ноте спектакль не заканчивается. Когда загорается свет, участники театрального эксперимента возвращаются от образов прошлого к себе нынешним. Я почувствовал облегчение — всё-таки это был спектакль, а на сцене все живы и здоровы, и вот здесь же, в зале, их семьи, которые любят и поддерживают своих. В сценках спектакля участники были одеты примерно так, как ходили в девяностые во дворах и старых плацкартных вагонах — потёртые «олимпийки», спортивки, кеды. В таком обличьи они и препарировали ключевые эпизоды своей жизни. Под занавес же вышли в нынешней силе — в костюмах с иголочки, смокингах, галстуках, в целом взрослые, в целом умные, в целом состоявшиеся отцы. Такие, какими их и привыкли видеть окружающие. Но всякий, кто видел спектакль, теперь понимал, какой за этим тянется багаж — сколько чувствуют и выносят отцы, сколько ошибок они совершают и как расплачиваются за них.
— Не все они — хорошие люди, — говорила позднее в фойе одна из зрительниц. — Но им сопереживаешь. Порой хотелось прямо заорать: как ты мог? Почему дошло до этого? Ты должен бы заранее подумать и не доводить до такого! А потом меня озарило, что вот это «ты должен», это же вообще не аксиома. Кто вообще придумал, что мужики какие-то более выносливые, что они меньше чувствуют? Ладно, на огороде выносливее, но в жизни-то нет. Потому и инфаркты в пятьдесят.
Что вообще такое хороший отец? «Отец почти не пил. Они с мамой скандалили, но руки на неё не поднял ни разу, хоть и работал сантехником на заводе. На рыбалку с ним ходили», — вспоминает один мой ровесник о нищем детстве, которое считает вполне счастливым. У другого отец был федеральным судьёй, на совершеннолетие подарил сыну новенькую «Тойоту», платил за его учёбу на престижном юрфаке и раз за разом вытаскивал из передряг — но сын до сих пор на него в обиде. Что случилось между ними, когда он был подростком? Кто из отцов был лучше и почему? Все вопросы о родительстве, конечно, не поместятся ни в один спектакль, а уж ответы и вовсе будут у каждого свои.
Режиссёрская команда, конечно, сработала предусмотрительно. Заранее заанкетировав, изучив и разложив участников по косточкам, они нашли для каждого такое место в спектакле, чтобы вероятность сбиться, оборвать нить повествования была минимальной. У половины участников в руках даже были бумажки, но больше для спокойствия. Или чтобы показать, как новоиспечённые актёры могут обходиться и без них: в бумажки никто особо не заглядывал.
Под публикацией о спектакле в соцсетях один из зрителей оставил комментарий-эпиграф из песни Высоцкого: «Здесь нет ни одной персональной судьбы — все судьбы в единую слиты». Возможно, он имел в виду, что поднятые вопросы так или иначе касаются большинства отцов. Однако же не всем быть отцами. В том числе и потому, что это порой требует изрядной доли самопожертвования. Примечательно, что и песня, из которой взяли цитату — вообще-то о братских могилах.
Куратор проекта, театральный критик и доцент РГИСИ Юлия Клейман отметила, что истории участников её эмоционально задели, хотя она видела их написанными заранее. И добавила, что режиссёр и драматурги намеренно не пошли по более простому пути.
— Никто не хочет показать себя плохим, по умолчанию все хотят быть хорошими. И некоторые наши участники тоже — например, хотели выйти на сцену с детьми: «Я выйду с дочерью, выступлю, будет трогательно». Но это слишком просто, слишком сладко, это не то, что нам было нужно. У команды проекта была задача идти дальше, слой за слоем снимать эту простоту, находить сложные, неоднозначные истории, — подчеркнула Клейман.
Это удалось: некоторые участники рассказали вообще не то, что собирались изначально, когда соглашались на участие в эксперименте. Работу с драматургами один из них даже сравнил с визитом к психологу: подготовка к выступлению помогла ещё чуть лучше разобраться в себе.
Лично для меня спектакль, провисая в актёрской игре, выезжал на моих собственных чувствах и мыслях, на топливе из узнавания себя. Когда участники поднимали вопросы, которые когда-то коснулись и меня, это очень цепляло. Если в моей жизни ничего такого не было — цепляло уже не так. Может, я просто чёрствый, но порой не понимал, почему всхлипывает женщина на соседнем стуле. Сила классического театра — в способности заставить сопереживать хоть мавританскому офицеру, хоть старому королю, в нём можно пережить ситуации, в которые ты сам никогда не попадёшь. Этот же театр — документальный, и сила его иная.
Я не сделал каких-то важных выводов, не испытал озарений. Почувствовал только, что те мысли, то беспокойство, что порой гложет меня из-за десятков больших и маленьких решений прошлого, которые сейчас влияют на мою жену и на моих детей, — гложет не одного меня. Многие отцы переживают, все отцы должны что-то решать, и далеко не всегда они всё делают правильно — и все они потом живут с этим. С последствиями можно жить, можно как-то работать, но до конца они не отпустят никогда. Я не один. И более того — об этом можно говорить и писать. И даже ставить спектакли.
За два месяца подготовки к спектаклю пятнадцать незнакомых и очень разных мужчин сдружились настолько, что один даже назвал сообщество «тоже почти семьёй». Позволю себе предположить, что отчасти это синдром попутчика. Но кроме того — желание обсуждать собственное отцовство, подробно, сложно и с теми, кто понимает. У мам есть мамские форумы, родственники и подруги с детьми, а стереотипные сообщества мужчин посвящены автомобилям и рыбалке. Спектакль «Отцы» — зримое подтверждение нового и важного запроса.
Фото: Александр Денисов / A42.RU
ВКонтакте Twitter Одноклассники